Издательство книжного магазина «Циолковский»

Отрывок из третьей главы книги Джона Росса «Убитый капитализмом». О скучных 1970-х годах, радикальном экологическом движении, партизанской борьбе в странах Латинской Америки, Уотергейте, сапатистах и многом другом.

 

Так же, как и ребята Шнаубельты, я притащился в прибрежные леса после долгих лет ничего не стоящей беготни по замусоренным улицам американских городов. Свет, просачивающийся через последние леса секвой, казался мне наиболее ослепительным и мистическим из всех разновидностей света, чистейшей поэзией в нашем физическом существовании.

Девственные леса окружают отмели, море, наполненное лососем, широко охватывает скрывающие берег скалы, и весной духи мертвых индейцев воспаряют в душах мигрирующих морских птиц, обозревая все до самого горизонта на краю земли. На закате солнца вы можете почувствовать, как планета склоняется к небесам от тринидадских скал.

Или, может быть, дело было в Кислоте.

Революционная политика, как обычно, не имела здесь особого значения. Здесь, в лесах, не было Авангардной партии, и каждый занимал свое специфическое место в пищевой цепочке. Но не для таких, как вы, братья Шнаубельты, потому что здесь было то место, где леса были уничтожены, а океан загрязнен. Находиться там — все равно, что быть под постоянным приговором, быть Убитым Капитализмом.

Атомная электростанция Гумбольдт-Бэй была примером одного из первых коммерческих применений технологии, которая превратила в прах сотни тысяч ничего не подозревающих японских гражданских лиц 6 и 9 августа 1945 года. Время инаугурации Джона Ф. Кеннеди оказалось несчастливым временем для управления страной, влияние атомной электростанции на гражданское население напоминало воздействие на подопытного кролика. При запуске на ядерной станции Гумбольдт-Бэй произошла катастрофа.

Радиоактивный мусор вылетел из дымовых труб и выпал на игровой площадке школы, расположенной на другой стороне автострады U.S. 101. В этом месте, которое располагалось к югу от целлюлозного завода в городе Юрика, Калифорния, счетчик Гейгера трещал, не выдерживая напряжения. Менеджеры ядерной электростанции кормили кроликов, проживающих здесь, купленным специально для них искусственным кормом, который они считали гораздо лучшим вариантом, чем выращенное на природе, опасаясь, что кролики будут светиться в темноте, когда инспектора приедут с проверкой.

Рыбаки докладывали об одноглазых мутантах, кормящихся на отливах. Выхлоп газа из труб соединился с ядовитыми испарениями от целлюлозного завода, превращая Юрику в Мордор.

Мы ругались и требовали освободить нашу местность от Великого Сатаны. Мы проводили демонстрации, возбуждали иски в суде и декламировали свои стихи возле ворот.

Тихоокеанская газовая и электрическая компания, которая эксплуатировала предприятие, допустившее утечку, продолжала настойчиво утверждать, что здесь «НЕ ОПАСНО ДЛЯ ЛЮДЕЙ». Затем геологи установили, что атомная электростанция Гумбольдт-Бэй расположена на трех тектонических разломах. В 1977 году мы временно приостановили эксплуатацию Тихоокеанской газовой и электрической компании (PG&E). А позже, Комиссия по ядерному регулированию была вынуждена распорядиться о прекращении работы этого противоправного предприятия.

Празднуя нашу победу, мы создали группы с забавным именем «Нет ядерному северу» и путешествовали с караваном автоприцепов по округе, пытаясь закрыть ядерных убийц от Сибрука, Нью-Гемпшир, до Каньона Дьявола на солнечном побережье Южной Калифорнии, прорываясь за периметры охраны и разъезжая по территории на машинах операторов.

Предприятие в Гумбольдт-Бэй прекратило работу на несколько лет. Тогда Союз Редвуда предъявил требование, чтобы его вообще убрали подальше из нашим мест, а земли, на которых оно было возведено, вернули к их прежнему состоянию и восстановили их плодородие, как того требует директива Комиссии по ядерному регулированию. Я написал оптимистический очерк для журнала Mother Jones, озаглавленный «Как нанести поражение ядерной энергии по соседству», но после того как их работа была остановлена, оказалось, что в природе не существует технологии разборки атомных электростанций. Никто даже серьезно не обсуждал окончание ядерного цикла, как с грустью заявил нам Ральф Надер. Индустрия предполагала, что она будет вечной.

Наконец, инспекторы вывели из эксплуатации предприятие в Гумбольдте, и первое коммерческое применение технологии должны были уничтожить навсегда. Раздражающий ядерный объект был определен на «безопасное хранение», где он будет пребывать до следующего тысячелетия или, как зловещий скелетный монолит, вплоть до конца света.

«Победили мы или проиграли?» — задавали вопрос Мученики Хеймаркета.

Миновали обременительные 1970-е с их мечтами о Национальном парке Редвуд — защищенном анклаве, который обеспечит неприкосновенность для высочайших деревьев, очень древних священных рощ, которые стояли здесь еще до того, как Христофор Колумб увидел Америку в подзорную трубу, и до того как звери-лесорубы пришли с своими безумными цепными пилами. Сначала они устроили бойню для самых высоких деревьев в предполагаемом парке, а затем для других, просто высоких. Они убили секвойи 300-летнего возраста и распилили их цепными пилами на бревна, которые затем везли через всю страну на украшенных флагами бортовых грузовиках прямо к порогу Джимми Картера. Портреты защитников окружающей среды висели по всему Северному побережью, мы относились с презрением к общественным собраниям, где давались гарантии лесопильных компаний.

Они угрожали нам так же злобно, как поступали и с вами, анархистами старых времен.

В этой части моей истории, каждый раз, как я заговаривал о деревьях, мой соавтор издавал разрывающий сердце визг леденящего душу ужаса — а может быть, он просто имитировал звук, когда рвется полотно пилы, до сих пор глубоко резонирующий в его костях. К сожалению, у меня не было возможности успокоить его.

Вверх по реке, старые индейцы, вроде Чарли Тома, ютились в своих домиках-трейлерах, потрясая перьями орлов и предсказывая судьбу. Лесная служба определила границы и настоятельно потребовала убрать трелевочные дороги от Гаскуайета до Смита, последней нетронутой реки Калифорнии, последней по ту сторону в хребте Сискию — Доктор-Рок, с которой в прошлом юроки смотрели на мир. Мы поднимались к Смоки-Маунтин вместе с горсткой индейских прорицателей, один из которых был уверен, что его брали на летающую тарелку. По распоряжению индейцев, ни одной менструирующей женщине не позволялось находиться в лагере.

Битва на Дороге G-O отмечала первую кампанию Земля прежде всего! в этом экорегионе, тогда заключение деревьев в свои объятия стало здесь популярным развлечением.

Моя приятельница Аура Денис Салливан лежала здесь, на старом сосновом дереве, ниже Аркаты, три дня и три ночи, до тех пор, пока бульдозеры не образовали жадно рычащий круг. Это было примерно за двадцать дней до того, как Джулия Баттерфляй поселилась на верхних ветках старой секвойи, которую она называла Луна. Так же, как и сосна Ауры, древняя гигантская секвойя была превращена в щепки лесорубами, Луна умерла в дни урагана, спиленная цепной пилой, после того, как Джулия спустилась со своего лесного этажа прямо в руки лесорубов. Лесорубы убили Джипси Чейна, свалив дерево, на котором он сидел во время великой битвы, защищая лес Хедуотер от империи бросовых облигаций Чарльза Харвитца.

Это был капитализм, который убивал леса и тех, кто защищал их, и это был капитализм, который отправил юную Джуди Бари в могилу. Когда Джуди лежала на своем смертном одре, ее поддерживали подушки, а она с трудом смотрела по сторонам, сжимая тонкую руку на запястье Дениса Каннингхэма, и шептала юридические указания. «Никогда не убивай, — говорила она своему адвокату. — Никогда не убивай!». Теперь новое поколение засело на деревьях. Они приняли во внимание доктрину св. Джуди: «Никогда не убивай, защищая поле боя».

Спасая последние секвойи или последних китов, дикого лосося, пятнистую сову, длинноклювого пыжика или даже несимпатичных существ вроде крокодила и скорпиона, мы делали Божье дело. Все эти Древесные колючки и Разводные ключи, эко-террористы и унабомберы превратились в Хезболлу окружающей среды, призывая к джихаду против расхитителей пространства. Я не знаю, Эдди, может быть, эти дети покажутся тебе немного экстремистами, но Капитализм разрушал наш дом, и необходимость защитить его требовала мучеников. И я мог умереть за эти места, Тринидад и Северное побережье.

Эй, разве это не похоже на то, что случилось с тобой?

Защита «республики деревьев и заливов» предусматривала отделение их от Соединенных Штатов Северной Америки.

Это те земли, которые известны как Экотопия, или Штат Джефферсон, Изумрудный треугольник или Шаста, они разграничивают экорегион по водоразделам. Мы поднимали восстание против существующего положения дел, как и многие другие представители этой телевизионной нации. Сотни очагов сопротивления, растянувшихся от левого побережья до правого, стали массовым явлением после Вьетнама — назад, к сельским общинам, деревням поселенцев нового века. Во время войны университетские города склонились к радикализму, появились городские анклавы, где самовольные поселенцы группировались вокруг котлов с коричневым рисом — мы были обязаны придумать альтернативные институты власти, которые будут служить нуждам создаваемых нами общин.

Объединение в единое целое всех политических альтернатив было первостепенной задачей в таком округе, как Гумбольт, где в городских муниципалитетах и наблюдательных советах всем заправляли марионетки деревообрабатывающих кампаний. Внизу, в Аркате, экономикой управлял университет штата, а в середине 1980-х либеральный переворот вырвал власть из рук окопавшейся в траншеях горстки темных личностей, которые контролировали местную политику со времен Бриззарда и Ценднера. Теперь номинально новая волна политиков сделала городской совет одним из наиболее прогрессивных в Калифорнии. Четверть века спустя Городской совет Аркаты будет первым в стране советом, избранным зеленым большинством.

«Клиника открытых дверей» (Open Door Clinic) открыла свои двери для колоритных путешественников, сначала в качестве ночлежки для хиппи, а затем как альтернатива коммерческому здравоохранению. Восьмиугольная форма «Свободной Школы равноденствия» воскрешала дух добровольцев, предоставляя возможность трудновоспитуемым детям получить образование. Кооператив Аркаты кормил голодных, защищал органическую продукцию, выпекал свой собственный хлеб и умерял искушение развивать безумное потребительское общество. Центр защиты окружающей среды Северного побережья поддерживал повторное использование отходов и обеспечивал идеологические связи с многочисленными защитниками окружающей среды из различных мест.

Многие из этих противостоящих власти институтов продолжают существовать и в новом тысячелетии, хотя иногда и в неузнаваемых формах. Одна из популярных этикеток, наклеиваемых на бамперы автомобилей, гласит «Кооператив — мы раньше владели этим!», а «Клиника открытых дверей» теперь является приносящим прибыль медицинским комплексом. Городской совет придерживается либеральной тенденции представителей малого бизнеса и относится без особой симпатии к приезжающим в поисках работы. Центр по охране окружающей среды управляется одним директором гораздо дольше, чем Рафаэль Трухильо управлял Доминиканской республикой. «Равноденствие» теперь присоединено к привилегированной школе высшего уровня.

Вернемся в старые времена, когда эти места стали прибежищем приверженцев альтернативного образа жизни, неожиданно появившимся, словно психоделические грибы, способствуя благоденствию культуры битников, которые наводнили окружающие северные леса. Бар, где пили виски загорелые лесорубы, был переименован в «Джамбалайя-Клуб» и на ближайшие два десятилетия распахнул двери для возбужденных буги-оркестров, бибопперов, сборщиков блюграсс и биполярных поэтов, пока яппи не распотрошили его и не начали подавать подгоревшую рыбу офисным управленцам и штатным профессорам. Серия нерегулярных подпольных изданий, выходивших раз в неделю или раз месяц, расцвела и увяла. И я невольно стал марать бумагу вместе с ними, вкладывая в это душу.

Мы придумали свой собственный календарь и установили новые праздники, Ярмарка Северной страны проходит вот уже тридцатый раз и во время осеннего равноденствия превозносится щедрость этого времени года.

Мы первые представили ярмарку как разновидность объединения людей в физическом центре Аркаты — на площади, где высится памятник Мак-Кинли. Это случилось после того, как мы потерпели поражение в битве против спонсируемого штатом строительства автострады, разделяющей город надвое. Тем не менее, отцы и матери города наполнили городской совет либералами, а мы персонально были избраны и были первыми, кто воспротивился этому решению. В 1973 году мы отвергли приглашение на лососевый обед «Ротари-клуба», и толпа пыталась поджечь Банк оф Америка, который находился на углу площади, a la Isla Vista. Тем не менее, уже сменилось ни одно поколение, а флаг Земли по-прежнему развивается над заполненной в дни ярмарки площадью, и танец живота продолжается еще долго после захода тихоокеанского солнца.

Экономическая база Экотопии состоит не только из продажи тофу, разноцветных галстуков и обработанного хрусталя.

Основой сельского хозяйства здесь являются органические томаты — гарантированное и действенное средство альтернативной Вселенной, которую мы создали.

Первый урожай sinsemilla был собран в 1970 году на южных холмах Гумбольдта, где бежавшие из Беркли студенты изучали журналы «зеленых». На следующий год подпольные агрономы отправились в путешествие в Гиндукуш и привезли домой семена и образцы легендарной Пурпурной Индики.

Получаемый перекрестным опылением продукт вскоре вошел в коммерческий оборот, благословляемый и проклинаемый всеми в стране.

Каждый ноябрь под осенними дождями оппортунисты собирались на полевых кухнях и в заброшенных бункерах, срезая и собирая в мешки большие соцветия, ароматный осадок скапливался между их липких пальцев. Состояние увеличивалось подобно гашишу на пальцах, и этот бум не избежал внимания со стороны тех, кто жил за пределами этих мест, в другой Америке. Жаждущие стекались в округ Гумбольдт, и Капитализм стал угрожать убийством.

Государство объявило войну и оккупировало район в 1979 году. Компания против выращивания марихуаны (CAMP) изменила природу индустрии, переместив производителей в помещения и подняв цену до 5 000 $ за фунт.

Я однажды сопровождал двух репортеров Das Spiegel вверх по Новой реке, возле Денни, в округе Тринити. У нас были скрученные пакеты из магазина Safeway, чтобы копы не смогли бы увидеть, если они сюда нагрянут, участок из 200 растений. Нам все время слышался отдаленный гул вертолетов CAMP. «Слышишь это? — осведомился мой спутник, одно время учившийся в Колумбийском университете, где он изучал антропологию, потом ставший альпинистом. — Это моя цена поддержки системы».

Фактор риска порождал производство прибавочной стоимости, и некоторые производители чувствовали, что немного виноваты в этом. Мой, объявленный вне закона приятель-горец, имевший пристрастие к завтракам на природе, успокаивался раздачей значительной части процента дохода за экологию, которые подставляли свои тела на передовой, защищая это место.

Итак, мы были в нашем собственном, нами созданном раю, кипящем от нашего же негодования. Проблема была только в непрестанном дожде, который мгновенно порождал галопирующую депрессию. Химическая завеса, исходившая от целлюлозного завода, также раздражала. К этому следует добавить колоссальное потребление алкоголя в «Джамбалайя» и шести других барах, а также в двух пьяных сараях вокруг Арката-Плаза.

Любовь в этой оранжерее окружающей среды, в виде непременных постельных прыжков эпохи до СПИДа, была по большей части свободной. В любую отдельно взятую ночь, каждый отдельно взятый постоянный посетитель «Джамбалайя Клуба», вероятно, переспал с половиной других посетителей. Кровосмесительные связи порождали драму между полами и внутри них, и община — или то, во что она превратилась — сужалась и внезапно изменялась сама собой.

Новые деньги от наркотиков отмывались через торговлю в округе — говорили о миллионе в год. С деньгами пришел кокаин, и каждый, кто был хоть кем-то в городе, отдал ему предпочтение, что отчасти поначалу меня изумило. Меня? Я был, по большей части, вне этого цикла, существуя исключительно за счет продажи своих продуктовых талонов или горбатился за минимальную зарплату на луковой ферме, подрабатывая, так сказать, то ли городским клоуном, то ли местным поэтом. Я часто проводил свои дни, выклянчивая деньги на выпивку, а ночами спал под дождем, тоскуя о какой-нибудь потерянной любви. «Когда мужчина любит женщину…»

После многократных обращений, правительство Дяди Сэма в конце концов предоставило мне ежемесячную выплату в пятьсот баксов (сумасшедшие деньги!), которые так или иначе тратились в течение десяти календарных дней. Когда меня вызвали в правительственный офис, чтобы я объяснил свой психоз, я вытащил свой клюв и обоссал ближайший портрет президента.

Несмотря на то, что расстояние и погода делают Северное побережье отрезанным от внешнего мира во все времена года, новости, которые приходили вместе с USA Today, изредка прорывались через Занавес Секвой. Поэты теперь умирали от плохого виски чаще, чем писали стихи, а если говорить обо мне, то я написал поэму, наблюдая за Симбионистской армией освобождения, сгоревшей дотла на своей конспиративной квартире в Уоттсе.

Я помню, как закончилась война, наблюдая на экране телевизора в «Джамбалайе», как впадающие в истерику вьетнамские коллаборационисты с трудом взбирались на борт вертолетов на крыше посольства США в Сайгоне.

Уотергейт, который я освещал для местной университетской станции с платного телефона в торговом центре в деловой части Аркаты, произвел на меня впечатление. В ночь отречения Никсона я вещал перед массами, стоя на бильярдном столе в «Джамбалайе», призывая — Власть личностям!

Позже два городских жандарма схватили меня на мостовой и заковали в наручники как преступника. Я обеспечил себя одеждой как микроцефал Зип «Булавочная головка» из цирка Барнума, и пытался голосовать за этого великодушного ученого идиота на выборах 1976-го года, но повернул в сторону в сотне шагов от участка для голосования. Я обратился для регистрации на почте Аркаты, одетый в костюм гориллы, когда Джимми Картер угрожал развязать Третью мировую войну из–за Афганистана.

Три-Майл-Айленд попался мне на глаза. Но больше всего я жил в состоянии ума Экотопии, думал локально, а не действовал глобально, расслаблялся на пляжах нудистов в Тринидаде или плавал в коричневых миазмах виски в «Джамбалайе», любил затеряться на деревьях или дремать здесь, наверху, на твоем кладбище. Окружающий мир был отдаленной планетой, вращающейся в замкнутом космосе моей головы. Росс для Земли. Земля — Россу.

В 1977 году, после того, как Франсиско Франко, наконец, умер, и мама отправилась на южное побережье Андалузии, в джаз-клуб «Dot’s Place». Я временно переместил свою деятельность в Гибралтарский пролив.

Ты не помнишь, когда я уехал? Помню, что я пришел сюда попрощаться, и мы разделили последний глоток выпивки.

Я даже посылал тебе открытки из Марокко. Весь путь в Африку можно было увидеть из сада на крыше дома моей мамы, и я проводил там много времени после того, как объехал Магриб, не ставя перед собой никаких целей. Как-то вечером в Танжере я встретил Пола Боулза, он жил позади британского посольства. Пол проводил меня в салон, в свои маленькие апартаменты, и однажды я встретил там галлюцинаторного марокканского писателя Мухаммада М’рабата «М’хашиша», громко жаловавшегося по поводу поддельного проездного билета. Однажды вечером, когда мы передавали друг другу по кругу трубку гашиша, Пол и М’рабат просили меня рассказать им сагу о Патти Херст.

В Хоуене, на границе провинции Катама, где выращивали и прессовали лучший гашиш, мы проводили ночи, наполняя чашки курительной трубки в покинутой мечети, расположенной над ароматной долиной, поднимаясь на рассвете с призрачной песней муэдзина.

Я путешествовал, чтобы посмотреть на синих людей на большом рынке верблюдов в районе Гулимина, на краю Сахары, и проехал на автобусе до конца самоубийственного маршрута в Тан Тан, все это не дальше, чем грифы летают из Тимбукту, позже там расположился лагерем поэт-битник Тед Джонс.

В Марракеше я сидел на корточках в пыли у ног рассказчиков на базаре Джемаа-эль Фна и слушал их удивительные легенды на языке, который я не мог понять.

Я задержался возле Голубых ворот в Фесе, и Арби Мимгуни, чемпион Марокко в среднем весе, пригласил меня к себе в спортзал, расположенный в стенах дворца, с портретом Баттлинг Сики в полный рост, наклеенным на розовую штукатурку. На нем он идет в сопровождении леопарда по улицам Лондона.

Однажды в полдень, в глубинах медины Феса, Хассан Сабер поручил мне присматривать за лавкой его кожаных товаров, пока сам он встречал семью. Иногда я проводил дни с белыми людьми, помогая им найти выход из старого города.

Я чувствовал себя так, словно я снова подключился к миру.

Вернувшись обратно, на европейский берег Гибралтарского пролива, я воспользовался гостеприимством преуспевающего поэта Ральфа Нельсона в Памплоне, где он с семьей снимал маленькую квартиру на Каско Вьехо.

Несмотря на то, что административно Памплона относится к провинции Наварра, это очаг баскского национализма, и Euskadi Ta Askatasuna (ЭТА), «Страна басков и свобода» рассматривает ее как часть Паис Васко. Я участвовал в уличных беспорядках плечом к плечу с Аберзалесом летом 1978-го, когда во время бурлящей фиесты Сан Фермин был поднят Ikirena (баскский флаг), и Grises (Серая полиция) пошла штурмом на corrida, распыляя слезоточивый газ и используя резиновые дубинки, чтобы погасить это коварное проявление независимости.

Мы устраивали демонстрации в Сан-Себастьяне и на стройплощадке атомной станции в Лимонесе, около Бильбао, пока ЭТА не использовала бомбу для приостановки строительства.

Этой зимой я жил в фермерском доме, который построили 400 лет назад на снежных склонах Пиренеев, и написал книгу, которую никогда не посмел предложить для публикации.

Долгими ледяными ночами я обратился в магический реализм, а потом отправился в Барселону, чтобы взять интервью у портье Габриеля Гарсиа Маркеса, по совместительству депутата испанского парламента от цыган. В том августе я съездил в Лондон, на великий карнавальный мятеж вдоль Портебелло-роуд. На Кэрнсор-пойнт в Ирландии я выступал на антиядерном ралли, первом в мятежной истории Изумрудного острова.

Когда я вернулся в Калифорнию, президентом был избран Рональд Рейган. Розали Сорелс, отбитая ковбойская задница, исполнительница соул и я, взгромоздились на табурет в «Джамбалайя Клубе», просматривая результаты выборов.

Когда все голоса были подсчитаны, стало ясно, что другого пути не осталось. Итак, настало время возвращаться в города и снова начинать строить баррикады.

Каждую субботу никарагуанский compas будет созывать нас на станцию BART на 24‑й улице в районе Миссия в Сан-Франциско, чтобы проклинать самосовских убийц и кричать Vivas Frente Sandinista (Сандинистскому фронту). Миссия стала местом прибежища политических и экономических беженцев из всей Центральной Америки, а заодно и Мексики. Община Ника, в частности, имела полувековую историю тлеющей антисамосовской ненависти, закупоренной в бутылки. Мой приятель, поэт Роберто Варгас, родился в Манагуа, но вырос на Бернал-Хилл, в районе Миссии, он оставил свой пост директора Общины искусств Сан-Франциско и улетел сражаться на южном фронте.

Затем, 19 июля 1979 года, muchachos, подобно barbudos Фиделя много лет назад, триумфально вступили в Манагуа, сбрасывая статуи диктатора по мере того, как продвигались к президентскому дворцу. Победа была сладкой местью за десятилетия оккупации Никарагуа янки, за убийство Аугусто Сесара Сандино в 1928 году, за убийство Гайтана в Колумбии (’48), Арбенса — в Гватемале (’54), и Сальвадора Альенде — в Чили (’73). Все они были устранены путем переворотов, направленных против всех людей на Юге, разработанных в недрах Центрального разведывательного управления.

В Сан-Франциско мы переименовали эспланаду вокруг станции BART в Плаза Сандино, и многие беженцы последовали за Варгасом на родину, чтобы присоединиться к революции.

Тем временем открылась следующая дверь — Эль Сальвадор, маленькая блоха двух Америк, стала погружаться в адский кошмар. Но теперь Рональд Рейган установил свой контроль над Белым домом, и в первом же высказывании его государственного секретаря Александра Хейга была сформулирована линия поведения в отношении коммунистических партизан, во время двухдневной поездки в Харленген, Техас. Это дало военным и эскадронам смерти зеленый свет на уничтожение «лиц, ведущих подрывную деятельность». 800 человек были вырезаны в Мозоте, в Моразоне. Трупы находили каждое утро в ямах на свалке Эль-Павон в столице, и пугали эмигрантов, убегавших на север, в Миссию.

Убийство монсеньера Ромеро 24 марта 1981 года выплеснуло стремительный поток крови, который невозможно было перекрыть одной лишь молитвой. Я участвовал в демонстрации в Долорес Парке, неся крест, на котором было имя Отца Рутилио Гранде, историю смерти которого я пришел узнать.

До Сальвадора я не чувствовал себя достаточно комфортно с верующими католиками. Теперь я буду сидеть позади кафедры в церкви Св. Джеймса на Гуерреро-стрит, впитывая мессу.

Так же, как и во времена Вьетнама, необходимо перенести домой ужас Центральной Америки. В Гватемале генерал Эфрейн Риос Монтт, глава Церкви Слова, евангелического культа, основанного Джизусом Фриксом из Юрики, захватил власть и сжигал живьем индейцев майя в провинции Куиче.

Каждое воскресенье, во время их служб, мы бросали на лужайку перед Церковью Слова вымазанные кровью чучела, и наша группа солидарности пригласила Ригоберта Менчу, чей отец и брат были сожжены Kaibiles Риоса Монтта в Юрику, подискутировать со старейшиной церкви Джизусом Фриком о христианской ответственности.

Мы таскали повсюду эти кровавые чучела. Однажды мы умышленно бросили их на Арката Плаза, прервав ежегодную демонстрацию кинетических скульптур, и японские туристы бешено защелкали своими фотокамерами. Я распорол прямо на спине дорогой костюм Адольфо Калеро, главы Coca-Cola Nicaragua и самого кровожадного контрас, и преуспевающий житель Сан-Франциско сильно ударил меня прямо в глаз, что вызвало разрыв сетчатки — за эту травму я продолжаю дорого платить. Но мои уроки были ничтожны по сравнению с травмами Брайана Уилсона, потерявшего обе ноги, которые были жестоко отрезаны грузовым поездом в Порт-Чикаго, Калифорния, где с местного склада морских вооружений на корабли загружали оружие, посылаемое убийцам Калеро в Никарагуа. На следующей неделе мы устроили демонстрацию в Порт-Чикаго и повредили железнодорожную колею.

Несмотря на то, что сам я никогда не платил налоги, я стоял перед входом в Службу внутренних доходов (IRS) в Федеральном здании, с Гранд-дамой литературы Западного побережья Джессикой Митфорд, выступая против принуждения американских налогоплательщиков к финансированию контрас, — по крайней мере, пока Декке это не надоедало, и она не уходила на ланч.

Уличные протесты поднялись в начале 1980-х. Отправиться в тюрьму, протестуя против южноафриканского апартеида, стало популярным социальным феноменом, так что я в один из дней добровольно пошел под арест, только чтобы сделать репортаж из тюремной камеры в Сан-Франциско для прогрессивной службы новостей.

Власть слова всегда поражала меня. Я был избавлен поэзией от свалки политической безысходности десятью годами раньше, журналистика предоставила мне возможность отступить с баррикад, и дала мне более широкий взгляд.

Так как 1980-е полыхали вокруг меня, я сильно пил, и за 90 дней посетил 93 встречи общества анонимных алкоголиков.

Несколько лет я освещал нарковойны в Изумрудном треугольнике для коммерческих средств массовой информации вроде знаменитого свободного радио KSAN в Сан-Франциско и еженедельника Bay Guardian. Также я терпел постоянные оскорбления от вороватого главного хулигана журнала Rolling Stone Джо Эстерхаза, после того как я написал передовицу, в которой раскрыл убийцу-наркомана в южном Гумбольдте, и которую он опубликовал под своим собственным, пользующимся дурной славой именем.

В начале 1980-х, я ушел работать к Сэнди Клоуз (с которой я как-то основал Комитет защиты Рачел Мэги), в Тихоокеанскую Службу новостей, предприятие, которое жило на самой острой кромке американской журналистики. Сэнди была представителем поколения притесняемых внештатных журналистов и была будто создана для того, чтобы добывать истории прямо из–под земли. Это было предпочтительнее, чем таскать перья в гнездо для роста своей карьеры, и через десять лет большинство из нас порвали с этой сложной дивой альтернативной журналистики. Я никогда не буду дрожать из–за стремления PNS раскапывать историю до дна.

Я объездил большую часть Калифорнии, разыскивая материалы для этой истории. Я с трудом продирался через Кислотные Ямы Стрингфеллоу, отслеживая реки PCB под улицами Сан-Франциско, раскапывал, как власти Калифорнии манипулируют черными и коричневыми тюремными бандами, чтобы они убивали друг друга, прикрывая внедрение контрас в группы вьетнамских ветеранов из коренных американцев, разоблачал либеральных адвокатов, которые прикрывали полицейских убийц за непомерные вознаграждения (история, за которую издатель Bay Guardian Брюс Брагмэн лишил меня редакционных данных, по-видимому, из–за того, что его приятели были вовлечены в эту схему). Я писал про бесполезность нарковойн, ложь генералов и глобализацию, как разновидность убийства капитализмом. Это приводило к депрессии.

Джесси Джексон 182 и коалиция «Радуга» казались появившимся противоядием от отчаяния. Затем на Демократическом Национальном съезде 1984 года, проходившем в Сан-Франциско, я видел огромный американский флаг, свисающий со стропил во Дворце съездов Москоне. Встав и сделав шаг к микрофону, я неожиданно ощутил то, что Джеймс Джойс называл просветлением. Несмотря на то, что это была только проверка звука, в самой сокровенной глубине моего сердца я теперь знаю, что главное затруднение в этом. США зашло так далеко вправо, что назад не повернуть, и обе партии обезглавлены. Так называемые демократы предлагают сладкоречивые неискренние слова, одновременно вгоняя лезвие между лопаток добрым самаритянам вроде Джесси. Это был не выход из положения, а уход.

Как и в конце 1950-х, я начал смещаться к югу, сперва в Байю, в Долине Сан-Квентин, затем к Энсенаде, где индейцы мицтеки, сборщики томатов из Оахаки, сначала попали в кабалу к крупным производителям, связанным контрактами с Макдональдсом, а потом стали опасаться выветривания Мицтекской Сьерры. Ас PNS Мэри Джо Макконахи проехала по всей Центральной Америке от одного измученного фронта новостей до другого, а Сэнди пошла мне на уступку, и на следующий год отправила меня дальше на юг, в Лиму, освящать партизанские действия в Андах. В конечном счете, я взял интервью у руководителей среднего звена Сендеро Луминозо, и у важных молодых членов Тупак Амару. В Колумбии встречался с кадрами из М‑19 и беседовал с Карлосом Писарро, лидером интернационального Батальона Америка в горном лагере над Долиной Каука.

Около Молонго в Кауке раздраженный проводник сопровождал меня в горы, где располагался лагерем индейский партизан Кинтин Ламе, он выхватил Магнум и выстрелил в моем направлении. «Это была всего лишь шутка», — хихикал он, но я решил, что лучше прекратить эти встречи. В Сантьяго, во время яростных уличных демонстраций, сержант вооруженных сил Пиночета прижал дуло автомата к моему носу и угрожал одним ударом отбросить меня на остров Пасхи.

Я путешествовал в Чапаре, в Боливии, и стал единственным гринго, уделившим внимание ежегодному конгрессу производителей коки. Несмотря на то, что меня осудили как шпиона янки в день открытия конклава, когда прозвенел заключительный колокол, мы с compas играли в баскетбол трое на трое и жевали листья коки. Иностранные корреспондентские поездки были полны таких сюрпризов.

В 7:19 утра 19 сентября 1985 года Мехико-Сити испытал удар убийственного землетрясения в 8 баллов. От 4 до 30 тысяч наиболее бедных жителей были погребены под обломками опрокинувшихся зданий, недобросовестно построенных вороватыми строителями. Сэнди отправила меня освещать последствия землетрясения, и я поселился в разрушенном старом квартале в Сентро Хисторико. Через двадцать дней я укоренился там, наматывая рулоны пленки со словами, а номер в обветшалом отеле в деловой части города с тех пор стал моим официальным адресом.

Земля все еще тряслась, когда я впервые вышел на улицы, но damnificados (жертвы) уже устраивали демонстрации, требуя восстановления зданий, так как их старые дома разрушились. Правительство, которое последовательно возглавлялось одной партией — Институционно-революционной, или PRI — примерно около семи десятилетий, было парализовано и боялось своего собственного народа. Лало Миранда, мой товарищ и парикмахер, возглавил бригаду, экспроприировавшую дома, которые домовладельцы никогда не ремонтировали. Damnificados собрали демонстрацию 100 000 своих сторонников и прошли маршем на Лос-Пинос, к мексиканскому Белому дому. Лало попросил сопровождать комиссию, которая представила требования жертв президенту Мигелю де ла Мадриду. Это был момент, который он никогда не забудет. Несомненно, это было опытом кратковременных полномочий, который в итоге изменил Мексику, и в 1988 президентом был избран Карденас.

За два десятилетия я объездил всю Мексику с севера на юг по красивейшим дорогам, освещая эту загадочную республику изнутри, с одной лишь шариковой ручкой для самозащиты.

Я разоблачал эскадроны смерти, организованные военными, охотился на скорпионов в Дуранго, спасал морских черепах в Оахаке и выступал в защиту лесов Мичоакана. Я выискивал генетически модифицированную кукурузу и разоблачал мошенничество на выборах, ездил к прячущим свои лица под лыжными масками индейцам майя, которые восстали от одной границы до другой.

Больше всего я писал о сопротивлении мексиканцев против того, чтобы быть asasinado por Capitalismo, убитыми капитализмом, неизменно связанным с именем США. Мне казалось, глупо надеяться, что эти истории вызовут большее сопротивление диктату Международного валютного фонда, Уолл-стрит, Белого дома, мексиканского правящего класса, который уступил национальный суверенитет NAFTA (Североамериканская зона свободной торговли); смогут стимулировать моих соотечественников к более понимающему отношению к соседям в стране на юге. Так победил я или проиграл?

Два события изменили мою жизнь навсегда. Победа Карденаса в 1988 году и последующая кража голосов PRI продемонстрировали мне то, что являлось действительно сутью процесса в Мексике. Я сопровождал Инженера, повсюду известного как Куатемок Карденас, на предварительных выборах через 20 штатов, и видел, как он начинал нервничать, когда говорил о прошлом и о своем отце Лазаро, который однажды раздал миллионы акров земли безземельным. Мексика — это цивилизация, которая отягощена прошлым так же тяжело, как и настоящим, и его кампания развивалась так, как это уже было в истории, быстро разрастаясь от площади к площади и от избирательного пункта к избирательному пункту.

И когда в ночь выборов PRI подожгла избирательные бюллетени и сломала компьютеры, полмиллиона граждан собрались на Сокало, огромной площади, напоминающей Тяньаньмэнь, являвшейся сердцем политической жизни Мексики, которая находилась в нескольких кварталах от моего дома. Несмотря на то, что толпа хотела взломать двери Национального дворца, фасад которого выходил на площадь, и вытащить оттуда мерзавцев, Карденас испугался, что военные устроят кровавую баню, и призвал своих сторонников отступить. Через несколько лет после этого PRI организовало безнаказанное нападение и убийство членов социал-демократической партии Карденаса — более 500 из них были убиты.

Я освещал многие из этих похорон.

Другим событием, конечно, является Сапатистское восстание в Чьяпасе в 1994 году. Это слово я впервые прочитал в октябре 1993 в эксцентричном и яростном еженедельнике Северного побережья, «Журнале долины Андерсона».

Неделей позже, в канун Нового года, в первый час действия Североамериканского соглашения о свободной торговле, Сапатистская армия национального освобождения поднялась на борьбу. Я сопровождал бывшего генерального прокурора США Рамсея Кларка в отдаленные районы Чьяпаса. Вооруженные силы патрулировали разбитую площадь города Чанал, и пока механики чинили маслосборник машины, которая нас транспортировала в этот отдаленный, разоренный войной угол леса, я напомнил Рамсею, что когда-то, 30 лет назад, его Департамент юстиции отправил меня в тюрьму за отказ участвовать в геноциде вьетнамского народа. Он заметил, что это было очень давно. Я согласился с ним.

Сапатисты увлекли меня на исходе моей зрелости, зрение мое уже ослабло, и мои внутренности были изношены. Чьяпас восстановил мои политические предпочтения. Я написал три книги о том, как начиналась их революция, что они имели в виду, книги изданы как в Мексике, так и в стране, паспорт которой я носил. Молодые люди гудели вокруг меня о вспышке антиглобализма, рассказывали мне о своей вере в Сапатистский взгляд на революцию, свободную от догм. Я сказал им, что США не являются демократической страной, и осознать это можно именно здесь, в утробе монстра. Будьте сапатистами там, где вы находитесь, как советовал некогда Субкоманданте Маркос.

Каждый раз, отправляясь в Чьяпас, я всегда делал первую остановку в Санта-КрусТанако. Нанас и Татас многому научили меня, рассказывая про эти места и борьбу, что вели тысячи ленинистов, марксистов и маоистов. Индейцы и деревья остались в сердце моей системы ценностей.

Теперь, когда я стал уже седобородым человеком, со скидкой для пожилых граждан, я рассматриваю себя больше как эмигранта, и в меньшей степени — как политического беженца. Я, конечно, отправлюсь на север, как бы капитализм ни угрожал новым убийством, крадучись под радарами, чтобы руководить трехнедельной голодной забастовкой перед входом во Всемирный банк, или участвовать в битве с NAFTA, что легла костьми за Макдональдизацию всей планеты, или участвовать в демонстрациях против обоих Бушей и их оси зла.

В январе 1991, когда Папа Буш первый раз выступил против Ирака, я прилетел в Сан-Франциско (его еще называли Багдад у залива) и сидел на мосту с десятью тысячей товарищей, выражая свой протест неправомерным действиям. Позже я отправился в Кувейт спасать палестинцев, которых жестоко собрали вместе и без промедления вышвырнули вон из этого призрачного владения шейха по прямому приказу из посольства Янки. Мы проследовали с ними в лагерь для беженцев возле Аммана, а потом на Западный берег. Там по-прежнемупродолжалась первая Интифада, и я был шокирован, увидев, как израильская армия избивала старух прикладами винтовок в Рамалле. «Евреи не должны так себя вести», — кричал я солдатам, но они лишь злобно посмеивались.

Арабский мир изумил меня, и я позабавился соблазном переселиться в Восточный Иерусалим, центр, в котором сталкивались цивилизации, но не мог порвать с Мексикой, со злом, с которым я, по меньшей мере, сроднился (как говорит старая мексиканская поговорка), и вскоре я отогнал это побуждение. На более глубоком уровне — корреспондентская выпивка в стране, жизнь которой освещаешь, дороже стоит.

Я полагаю, что разлука со страной, где я родился, является выражением оппозиции империализму Гринго, но другие могут рассматривать это мое нежелание возвращаться домой и борьбу на протяжении долгого жизненного пути как акт трусливого льва или бумажного тигра. Правда, моя страна проживания лишь поместила меня вне действия «Патриотического акта», но не все было так просто. Боль переезда была очевидной, когда «Гиганты» (San Francisco Giants) выигрывали чемпионские титулы, а я не мог поддержать команду, и когда сотни тысяч протестующих стремительно проносились через улицы Сан-Франциско, а моих ботинок не было на этом марше.

— Ты знаешь, Эдди, через все эти путешествия и тяжкие труды, Тринидад всегда оставался, будто в нескольких милях, это место, где я всегда дома. Неважно, на каком конце света я бродил, рано или поздно я, шатаясь, вернусь назад, чтобы занять свое место рядом с тобой и рассказать о тайнах дороги и о неизлечимой ностальгии, которая растопила мое сердце. Теперь я подыскиваю себе место, где можно умереть, и городское кладбище Тринидада, похоже, отвечает моим требованиям. Осталось только разбросать меня на поверхности твоего доблестного обелиска, и мы сольемся с тобой в левацкой вечности.

После этого монолога Э. Б. Шнаубельт беспощадно пронзительно завопил, подобно зазубренному полотну пилы, хныча, что больше не успокоится. Но потом внезапно с неожиданной рассудительностью предложил мне присоединиться к нему в его земляном логове, как если бы он продавал кладбищенские участки тому, кто готовится стать трупом.

— Брат, иди вниз — здесь все органическое. Никакой химии или консервантов. Даже черви здесь вегетарианцы.

Они еще и щекочут!