Издательство книжного магазина «Циолковский»

Отрывок из воспоминаний Анны Лацис, опубликованный на сайте Дискурс.

В издательстве «Циолковский» вышла книга воспоминаний Анны Лацис — литовского театрального режиссера, близкой знакомой философа Вальтера Беньямина и драматурга Бертольта Брехта. Лацис творила в то время, когда театр радикально менялся по всей Европе и стояла у истоков латвийского пролетарского искусства. По убеждениям Лацис была коммунисткой, и главной фигурой ее спектаклей выступал рабочий человек. Публикуем главу из книги, в которой Лацис рассказывает о том, как в полуподпольных условиях, при постоянной угрозе ареста, организовала в Риге пролетарский театр — а также о спектакле «Лики столетий», поставленном нем. Эта постановка, увидевшая свет в 1920 году, переросла в массовую политическую манифестацию рабочих, переодевшихся в костюмы персонажей разных эпох. Дело осложнялось тем, что именно тогда Латвия готовилась подписать Рижский договор, который должен был обеспечить независимость страны от коммунистического строя соседнего СССР. Из-за этого формирующаяся капиталистическая система Латвии чинила участникам труппы дополнительные препятствия — но Лацис, известная своей непреклонностью, все равно добилась постановки.

 

В 1920 году я получила письмо из Риги: мать писала, что чувствует себя беспомощной, одинокой и боится, что умрёт, не повидавшись со мною. Я решила во что бы то ни стало добраться до Риги и забрать маму в Орёл.

Сделать это было непросто: шла гражданская война, поезда ходили беспорядочно, железные дороги забиты, рассчитывать на место в теплушке не приходилось. А ехать предстояло с маленьким ребёнком. Выхлопотав трёхмесячный отпуск, я всё-таки собралась в путь.

Добирались мы долго. На границе Латвии наш поезд поставили на запасной путь: надо было пройти карантин. Наконец все формальности позади, можно трогаться. Но тут подошёл чиновник и заявил:

— В Ригу вас не пустят, возвращайтесь.

Как, не повидав матери? Нет, вернуться я не могла.

Ещё раньше, в Москве, я познакомилась с латышским писателем Карлисом Скалбе. Ему-то я и решила послать телеграмму с просьбой похлопотать за меня. Адреса его я не знала, поэтому написала просто: «Рига, писателю Скалбе».

Два дня прошло в ожидании. Тот же чиновник сообщил, что мне разрешено временное пребывание в Риге — за меня поручился известный писатель.

На вокзале я наняла мальчика с тележкой, уложила на неё чемодан, дочку взяла на руки, и мы отправились разыскивать дом, в котором жила мама. Когда я вошла, навстречу поднялась пожилая женщина.

— Позовите, пожалуйста, Лиепиню, — обратилась я к ней, — это моя мама.

Женщина протянула:

— Ли-е-пиня… Уже две недели как она умерла…

Когда я пришла в себя, женщина рассказала, что мама долго болела, что до конца дней содержала жалкую лавчонку, едва сводя концы с концами.

В полной растерянности стояла я у тележки с чемоданом. Дага капризничала. Выбора у меня не было — пришлось отправиться к матери Юлия. Тот же мальчик повёз наши пожитки на окраину Риги, в район Шрайенбуш (ныне Чиекуркалнс). Здесь, пощипывая траву, паслись коровы, стреноженные лошади. На обочине дороги, прямо на мокрой траве сидела дряхлая старушка. Я узнала бабушку Юлия. Мы обнялись.

…Срок моего отпуска истекал, необходимо было возвращаться в Орёл, но неожиданно тяжело заболела Дага. Врачи предостерегали: девочка трудной дороги не перенесёт.

Что делать? Время шло, а выхода я не видела. Я решила посоветоваться с друзьями и поехала на Рижское взморье. Случайно встретила там Линарда Лайцена. За то время, что мы не виделись, он стал известным писателем и видным политическим деятелем.

Я рассказала Линарду о своих бедах, а он, в свою очередь, — о событиях в буржуазной Латвии. Действительность оказалась гораздо страшнее, чем писали газеты. Буржуазия удерживала власть с помощью жестокого террора. Коммунистическая партия находилась в подполье, за любое антиправительственное выступление без суда подвергали тюремному заключению. Книга Ленина или Маркса, найденная при обыске, становилась поводом для ареста. Рижская центральная тюрьма была переполнена.

Но свободолюбивую мысль заглушить невозможно. Подпольно издавались листовки, брошюры. Полиция конфисковывала журналы, но под другими названиями они выходили вновь. Запретили, например, рабочий журнал «Виениба» («Единство»), и тут же в киосках появился другой — «Яуна Виениба» («Новое единство»). Из тюрьмы поэты передавали на волю свои стихи. Огромной силой стали левые профсоюзы во главе с Центральным бюро. Левые насчитывали более пятнадцати тысяч человек, среди них было много коммунистов.

— Вы не имеете права уезжать! — заявил Лайцен. — Нам очень нужны знающие люди.

Он подробно рассказал об открытой по инициативе Центрального бюро рижских профсоюзов Народной высшей школе, в правление которой вошли видные прогрессивные деятели: поэт Андрей Курций, сам Лайцен, Вилис Дерманис, журналист Фрицис Галениекс, Леон Паэгле. Среди слушателей рабочей школы было немало комсомольцев. Школа стала своеобразным центром революционной пропаганды.

— Лучшие силы народа приходят на помощь партии, — горячо говорил Лайцен. — Мы решили открыть при школе театральную студию, но не смогли найти режиссёра. Теперь им будете вы. Для начала прочитаете на правлении доклад, расскажете о студии Комиссаржевского, об октябрьских событиях в Москве.

Через несколько дней я пришла в четвёртую рижскую среднюю школу, директором которой был социал-демократ Ритинь. Днём здесь, как обычно, шли занятия, вечером собирались рабочие — слушатели Народной высшей школы. На правлении я рассказала о театральной жизни Москвы и Петрограда, поделилась своими впечатлениями о книге Керженцева «Творческий театр», о его идеях: «Театр должен выйти на улицу, улица войти в театр», о Камерном театре Таирова, о своём опыте работы в Орловском детском театре эстетического воспитания. Когда я закончила рассказ, ко мне подошёл Лайцен.

— Значит, так: через несколько дней соберём желающих заниматься в театральной студии. Продумайте программу.

Лайцен был человек решительный, даже непреклонный. Он считал, что мои знания и опыт необходимы именно здесь, в Латвии, и сумел убедить в этом и меня. Я решила остаться в Риге.

По Латвии вновь прокатилась волна стачек, надо было использовать накалённую обстановку. Ставить революционные пьесы цензура не разрешала, поэтому мы решили показывать учебные импровизации и этюды, на которые разрешения не требовалось: импровизации были утверждённым предметом школьной программы.

В студию записывались молодые рабочие, школьники, студенты, служащие. Посещала её и вернувшаяся из Орла Э. Брамберга, а профессионального актёра Вилиса Сеглиня я пригласила преподавать дикцию. Театр собрал людей, самозабвенно преданных искусству, девизом нашей работы была верность передовым идеалам, умение их выразить; мы должны были помочь людям бороться за справедливость.

Вечерами мы занимались в довольно просторном классе, а в небольшом зале с маленькой сценой репетировали импровизации и этюды. Актёры изучали теорию и практику сценического искусства, дикцию, декламацию, сценическое движение. Нужно было воспитать всесторонне развитого синтетического актёра, который умел бы петь, танцевать, в совершенстве владеть своим телом, актёра с неистощимой фантазией. К тому же он должен был быть и находчивым: полицейские в штатском, да и в мундирах часто посещали открытые вечера, где мы показывали этюды и импровизации рабочим, объединённым левыми профсоюзами.

Пригласительные билеты распространяли студийцы и центральное бюро профсоюзов. Под видом открытого показа учебной программы со сцены велась пропаганда свободолюбивых идей.

В зале звучали стихи Райниса, Паэгле, Лайцена, Курция, Герасимова, Гастева, Кириллова; были в нашем репертуаре и стихи Бехера и Верхарна. Часто, уже после представления, зрители повторяли стихи Гастева: «…первое чудо вселенной, бесстрашный работник — творец — человек».

С нами часто выступал Леон Паэгле. Пьеса «Воскресение» принесла ему широкую известность: её ставили в рабочих театрах Москвы, Петрограда, Харькова. В 1919 году, когда Латвия стала советской, этой пьесой начал свою деятельность Рабочий театр. По доносу реакционных учителей Паэгле отбыл срок в Рижской Центральной тюрьме. Освободили его без права преподавания в школе. Но тюрьма не запугала и не сломила его. Он по-прежнему выступал перед рабочими с чтением стихов, призывающих к борьбе с насилием, к борьбе за свободу.

Как сейчас вижу Паэгле на сцене — высокий, стройный, глаза блестят, слышу его страстный глубокий голос. Вечера, на которых он выступал, были особенно популярны, поэта слушали напряжённо, переполненный зал часто взрывался бурей восторженных аплодисментов, со всех сторон доносились возбуждённые возгласы, слова одобрения.

Если вечера, по мнению полицейских, проходили слишком бурно, постановку прерывали и устраивали проверку паспортов у артистов и зрителей. Не имевших с собой паспорта уводили в полицию, а дома проводили обыск. Такие налёты не были редкостью. Реакция с каждым днём набирала силу.

Летом двадцать первого года мы узнали о расстреле девяти коммунистов, среди них были известные революционеры — секретарь Компартии Латвии Ян Шилф-Яунзем и член ЦК Август Арайс-Бёрце.

Август Арайс-Бёрце… Виднейший коммунист, целая страница истории нашей партии! В 1920 году он вернулся в Ригу, через год был арестован, и вот теперь казнён!

Мы решили во что бы то ни стало ответить на подлый удар чёрной реакции. Леон Паэгле написал гневные стихи «Могила расстрелянных», в которых клеймил позором убийц: «Боль за погибших в сердце живёт, волю к победе лишь закаляет», а мы показали импровизацию «В Центральной тюрьме».

Импровизацию написали студийцы на документальной основе. В камеру врывается вооружённая охрана во главе с начальником тюрьмы. Все, кого он вызывает по списку, подходят к стене. Это осуждённые на смерть… В тишине слышится команда «Шагом марш!», потом за сценой раздаются выстрелы — один, второй, третий… все девять! Но оставшиеся в камере не впадают в отчаяние, они по-прежнему готовы к борьбе, обдумывают, как установить связь с коммунистами на воле… Получив передачу, они находят записку: «Не теряйтесь. Не падайте духом. Мы с вами, мы действуем!»

Зал был полон. Зрители бурно выражали свои чувства: слышались выкрики, гневные слова протеста. Нет, это был не просто урок, это был призыв к борьбе. Когда представление закончилось, здание школы окружила полиция. Началась очередная проверка, только на этот раз более строгая и жёсткая. Паспорта у меня с собой не было, дома на столе оставила книгу Ленина. Мне грозила тюрьма. Нужно было срочно что-то предпринять. Всматриваясь в лица зрителей, я неожиданно увидела Андрея Курция. Депутат, он был личностью неприкосновенной. Его и попросила я съездить ко мне на квартиру и забрать книгу Ленина. Он взял ключ, беспрепятственно вышел, а я смешалась с толпой, постепенно продвигаясь к выходу. Благодаря случайности мне удалось избежать ареста.

Незадолго до этого Эдуард Смильгис, основатель и художественный руководитель Художественного театра пригласил меня поставить пьесу Кальдерона «Саламейский алькальд». Я решила посоветоваться о будущей постановке с Янисом Райнисом, который недавно вернулся из эмиграции и в течение первого сезона был директором театра. Райнис покорял собеседника своей эрудицией и непосредственностью. Когда я рассказала о своём намерении, он попросил подробнее осветить замысел постановки. В ту пору я изучала историю комедии дель а́рте, народный итальянский театр привлёк своей этикой, острой социальной направленностью, и я сказала, что хочу поставить драму в стиле дель а́рте.

— Но Кальдерон ведь не итальянец, а испанец, — улыбаясь, возразил Райнис. — Он, кроме того, — драматург строгого стиля, и композиция «Саламейского алькальда» очень чёткая.

— Да, верно, но ведь Кальдерон был тесно связан с народным испанским театром, и «Алькальд» написан не для королевского двора — для простого народа, это-то меня и привлекает.

— Пожалуй, выбор верный, — согласился Райнис, — но вы, конечно, понимаете, существует опасность пойти по лёгкому пути: увлечься внешним комизмом. Народные типажи должны получить чёткую форму. Но не увлекайтесь и ею, чтобы форма не заслонила глубокого смысла пьесы. И вот ведь что интересно: Кальдерон, фанатичный католик, а в его драматургии тут и там прорываются серьёзные социальные проблемы. Правильно поступаете, изучая историческую эпоху, в которой он жил и творил.

Райнис пожелал успеха. Но, к сожалению, эту постановку мне осуществить не удалось.

Как-то ко мне зашёл Леон Паэгле:

— Я написал исторические сцены «Лики столетий». Пожалуй, это скорее аллегорическая поэма, — сказал он. — Хочу показать, как на протяжении всей истории человек угнетает человека, и борьба с тиранами никогда не утихает. Людям надо постоянно напоминать о причинах их бедствий, звать к сопротивлению. Думаю, настала пора показывать спектакли не сотням, а тысячам.

Пьеса «Лики столетий» была чрезвычайно выигрышной, сценичной — перед зрителем развёртывались картины тысячелетней истории человечества: восстания рабов в Древнем Египте и Греции, восстание Спартака в Риме, крестьянские волнения и религиозные войны в средние века, картины классовых битв в современном мире. Замысел был грандиозный. По своему масштабу и композиции «Лики столетий» должны были стать народным зрелищем, а театральной площадкой — парки и площади.

Массовую постановку под открытым небом с участием большого числа самодеятельных актёров правление Народной высшей школы решило осуществить в парке Саулесдарзс (Солнечный сад), чтобы по-настоящему всколыхнуть общественность. Для участия в массовых сценах Леон Паэгле предложил привлечь левые профсоюзы и студентов Народной высшей школы — представление намечалось грандиозное и самим студийцам справиться было не под силу. Не отказались участвовать в постановке и некоторые артисты профессиональных театров: оперный певец Я. Карклиньш, балерина Оперного театра (фамилии её, к сожалению, не помню) и другие.

Спектакль мы подготовили быстро, Лайцен и Паэгле, которые часто бывали на репетициях, помогли нам дружескими советами.

Наступил долгожданный день Праздника культуры. Мы решили устроить политический карнавал. Часть студийцев — молодые рабочие из левых профсоюзов и учащиеся — в костюмах и масках ехали на повозках, другие шагали по улицам Риги с высоко поднятыми над головами лозунгами: «Свободу заключённым!», «Свободу пролетарскому искусству!», «Знания и культуру — народу!».

Во главе карнавального кортежа шли популярные прогрессивные деятели искусства и литературы: Райнис, Курций, Дерманис, Паэгле, Лайцен и другие.

Карнавальное шествие двинулось через весь город: от гимназии, что за вокзалом, до Солнечного сада; шли и ехали загримированные актёры в костюмах рабов и рабынь, воинов, римских гладиаторов, греков и египтян, монахов — был среди них и Мартин Лютер, шли инквизиторы, акробаты, танцовщицы, комические персонажи.

Рижане запрудили улицы, по которым двигалось шествие, облепили балконы, взбирались на крыши. Мальчишки оседлали заборы, забрались на подоконники. Нам бросали красные гвоздики и размахивали красными лентами. Время от времени слышались приветственные возгласы: «Свободу рабочей культуре!», «Да здравствует социализм!», «Откройте тюрьмы!». Но были и другие — злобные, неистовые, истерические: «Долой коммунизм!», «Покончить с большевиками, с советскими прихвостнями!», «По-ли-ция! Где по-ли-ция? Куда смотрит полиция?!» В наши ряды летели камни, тухлые яйца, картошка и всякая гниль. Это же было невероятно: на глазах блюстителей порядка проходила антиправительственная политическая манифестация.

Полиция нас не тронула. Позже мы узнали почему — власти опасались вооружённого выступления рабочих. В Солнечном саду вся площадь перед эстрадой была запружена народом — собралось пять тысяч человек. Массовые праздники в Риге проводились и раньше, но не со столь широким размахом.

И вот мы на сцене. Первым выступил Леон Паэгле с кратким, но страстным прологом, который сразу захватил слушателей. Музыку к «Ликам столетий» написал латышский композитор Янис Рейнхолде. Главные роли исполняли слушатели театральной студии: В. Плаценс, Ц. Авотиня, В. Яунтиране, К. Козловская, А. Ледушке, К. Берзайс. Прекрасно станцевала египетский танец балерина Оперного театра, а певец Карклинь темпераментно спел революционную песню на слова Леона Паэгле, хотя многим рисковал.

Не буду пересказывать сюжет спектакля, упомяну лишь о финале. Заканчивалась пьеса картиной смерти молодого революционера, раненного белогвардейцем. Умирая, юноша произносит: «Да здравствует единение трудящихся! Да здравствует революция!»

В напряжённой тишине звучит призыв Прохожего, пришедшего на помощь умирающему: «Обещайте выполнять последнее желание нашего товарища! Обещайте не выпускать из рук знамя борьбы, пока не завоюете полной свободы!»

— Обещаем! — хором отвечают актёры на сцене. И вдруг в толпе зрителей раздаются сначала одиночные голоса: «Обещаем!», потом всё дружнее, со всех сторон накатывает и грохочет тысячеголосое:

— Обещаем!

— Поклянитесь же крепить единство трудящихся! — с ещё большим воодушевлением говорит Прохожий. — Клянитесь бороться за победу социализма!

И снова мощно и грозно звучит многотысячное:

— Клянёмся!

Пьеса заканчивалась «Интернационалом», запрещённым полицией. На репетициях мы его не пели. Но тут, после заключительных слов спектакля, выдержав небольшую паузу, пятитысячная толпа запела «Интернационал». Тогда и мы, взволнованные и потрясённые, запели вместе со всеми:

Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов…

Спектакль закончился, но зрители не расходились.Зазвучала новая песня — реквием павшим в борьбе: «Вы жертвою пали», и мы вдохновенно подхватили её.

Возбуждённые и счастливые, исполненные надежд, организаторы праздника, и среди них Райнис, Паэгле, Курций, Дерманис, собрались после спектакля, чтобы обсудить возможности только что возникшего театра. Помню, Райнис говорил о том, что трудно переоценить значение массового театра, что необходимо продолжать это нужное дело, готовить политические ревю и импровизации. Он рассказывал об античном театре Греции, где театр Диониса в Афинах вмещал тридцать тысяч человек, а театр Мегалополиса — даже сорок четыре тысячи. Следует подумать, говорил он, о новых технических приспособлениях для массовых монументальных спектаклей, о подготовке актёров для игры под открытым небом. Паэгле рассказывал о массовых постановках в Советском Союзе. Беседовали мы до поздней ночи.

Рижские газеты, которые обычно откликались на самые незначительные события, смаковали мельчайшие подробности из жизни артистов, на сей раз «не заметили» Праздника культуры, полным молчанием обошли политический карнавал.

Правление Народной высшей школы решило повторить спектакль «Лики столетий» в Сигулде. Но правые социал-демократы и меньшевики, всерьёз обеспокоенные нашим успехом, задумали сорвать постановку. Неподалёку от нас они затеяли большое народное гулянье, играл духовой оркестр, работал буфет, возами поставлялись огромные корзины с бутылками пива. Во время действия многие метались туда и обратно, не зная, что предпочесть. На сей раз наш успех не был столь впечатляющим, но мы надолго завоевали симпатии рабочего зрителя. Праздники культуры, спустя два года переименованные в Праздники труда, в Солнечном саду стали традиционными и с каждым годом привлекали всё больше людей.

В эти годы самым близким для меня человеком стал Линард Лайцен. Тесное духовное общение переросло в большую дружбу. Линард стал товарищем по борьбе, и мы поклялись друг другу до конца бороться за восстановление Советской власти в Латвии.

Вскоре после спектакля были арестованы Паэгле, Дерманис, Лайцен. Через некоторое время пришли и за мной. В здании политуправления на улице Альберта (ныне Ф. Гайля) меня заперли в пустой комнате. Захотелось есть. Я подёргала за ручку двери, постучала. Никто не откликался. Тогда я принялась колотить в дверь стулом.

Дверь распахнулась, и какой-то человек отвёл меня в камеру, где стояла койка с соломенным тюфяком, со стен свисали рваные обои. Дверь закрылась. В полной темноте сразу стали донимать клопы.

Днём заключённых выводили в туалет, где за ржавыми трубами они ухитрялись прятать письма. Какая-то женщина подала мне записку, и я узнала почерк Лайцена. Записка начиналась обращением: «Хонолулу!» (латышский вариант названия острова Гонолулу). Линард советовал, как вести себя на допросе: не пугаться, любое обвинение отрицать. Подписался он «Таити». Свой ответ я подписала «Хонолулу».

Впоследствии Лайцен назвал посвящённый мне сборник лирических стихов «Хо-Таи», по начальным слогам наших «имён».

На следующую ночь меня вызвали на допрос. Следователем оказался студент, которого я раньше встречала на собраниях беженцев в Москве. Он обвинил меня в связи с коммунистами. Но помня наставления Линарда, я ответила, что никаких коммунистов в Риге не видела. Во время допроса меня ослепили прожектором, надеясь, очевидно, ошеломить, сбить с толку. Я же твёрдо стояла на своём: никаких коммунистов не знаю.

На обратном пути в камеру встретился незнакомый арестант, голова его была забинтована, бинт пропитан кровью.

Просидела я в камере предварительного заключения около месяца. По ночам за стеной слышались отчаянные крики: арестованных избивали.

Выручила Тия Ванга. Узнав о моём аресте, она решила воспользоваться своими знакомствами и обратилась к министру внутренних дел. Об этом я узнала, когда возвратилась домой.

Продолжить работу в театральной студии мне не пришлось: новое правление школы, в котором после ареста коммунистов условия диктовали меньшевики, предложило радикально изменить программу, считая её слишком революционной. Я отказалась и обратилась за помощью к председателю правления Андрею Курцию.

— Моё мнение совпадает с вашим, — сказал он, — но вопрос решается большинством голосов: раз проголосовали против программы, я, к сожалению, изменить ничего не могу.

Что делать? Работу в театре я не нашла, с требованием — изменить программу — согласиться не могла.

В те годы театральная пресса много писала об экспериментаторстве немецких режиссёров, возникновении новых театральных направлений, новаторских поисках Макса Рейнхардта, имя которого было в те годы символом реформации канонического театра. Слышала я, что в Германии существует Народный театр, что компартия там работает легально.

И я решила, что должна поехать в Германию, изучить опыт немецкого театра. Получить визу помог А. Дауге, которому я сказала, что хочу учиться режиссуре в Берлине.

Линард отговаривал, просил остаться, но я настояла на своём. Провожая меня, Линард дал рекомендательное письмо к латышскому скульптору-монументалисту Карлису Зале, захватила я с собой и визитную карточку актрисы Марии Лейко. Карточка сохранилась у меня ещё с гимназических времён — когда актриса приезжала в Ригу на гастроли, мне посчастливилось видеть её в «Мадам Легро» Генриха Манна. После представления я пробралась на сцену с гвоздикой и протянула её Лейко. Вероятно, на лице моём было написано такое восхищение, что она с улыбкой приняла цветок и вручила мне свою визитную карточку со словами:

— Будешь в Берлине, позвони.

Из книги Анны Лацис «Красная гвоздика» (М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2018)